Поэт в Ньюкасле - в точности поэт

С университетских времен меня интересовало общение с богемой. Не из-за предполагаемой славы — этого в избытке у деятелей поп-культуры и спортсменов, которых я считаю людьми, в большинстве, довольно скучными, а из-за мыслительного процесса и накопления интересных фактов и идей, которыми сопровождается жизнь интеллектуалов. Не результат их деятельности — современную литературу я не читаю, на выставки не ходила, а процесс. В Минске мне удалось прибиться к аспирантам-филологам БГУ, из которых традиционно формируются белорусские литераторы и переводчики, русская Википедия дала неожиданный пропуск в российскую интеллектуальную тусовку: большей частью, виртуальную, а вот теперь неожиданно и в реале.

Когда в начале апреля я увидела в рассылке ньюкаслского русского общества обьявление о встрече с российскими поэтами, в том числе, Дмитрием Кузьминым, я поняла, что это судьба — Кузьмин несколько лет назад был администратором Википедии. Оказалось, что на Лондонской книжной ярмарке этот год был обьявлен годом России. Британский совет/Российское правительство собрали 50 человек писателей и вывезли в Лондон (поэты говорили, что 50 росскийских писателей — это ужасно, писатель профессия одинокая, почти аутичная, некоторые начали бороться с тоской уже в самолете, продолжив в баре гостиницы). ( Read more... )

После выступлений на ярмарке писателям и поэтам устроили трудовой десант: группы отправиись в Дарем, Эдинбург, Лидс, Ньюкасл и Абертвиз, который в Уэльсе, так сказать, сэконд хэнд культурно бедным районам.

Встреча проходила в университетсткой «Культурной лаборатории». Людей в аудитории было всего несколько десятков, но мне не кажется, что реклама и распространение билетов организованы максимально эффективно: секретарша мне рекомендовала пойти в другое здание, подняться на третий этаж и поискать Mrs X, а на входе билетов не будет. Потом вспомнила, что можно купить билеты онлайн. Публика была явно околоунивеситетской литературной тусовкой со средним возрастом за пятьдесят и видом хорошо ухоженного среднего класса. Представители русской эмиграции были помоложе и непонятно как очутились в одном ряду со мной.

Кузьмин оказался вполне похожим на свое фото в Википедии, только без бороды. Притягивающей внимание деталью были черные, с десятком молний сапоги на десятисантиметровой платформе, хотя он и без них был довольно высокий. К сапогам, как позже оказалось, прилагался черный кожаный плащ. Но это была единственная во всем его облике и поведении эпатажная деталь, вероятно, необходимая деятелю русского авангарда, как Стиву Джобсу необходим iPhone. А в целом он показался очень эрудированным, интересным и легким в общении — в довольно известной личности московского бомонда могло бы быть гораздо больше снобизма. Как и в других поэтах.

Поэтесса Мария Степанова была одета в джинсы и темную кофту и похожа не на фото, а на Анну Ахматову в молодости (почему-то мне кажется, что такому сравнению она бы не обрадовалась). Лев Рубинштейн, авангардист со стажем — сухощавый пожилой человек с бородой и в очках.

Их сопровождал некий поэт/переводчик из Нькасла, имя которого я не уловила. Он обьявил, что поэты будут читать стихи и переводы. Я стиснула зубы. Но оказалось не все так страшно.

Первым читал Кузьмин, который на хорошем английском сказал «прежде всего, я издатель, потом переводчик, потом филолог и только потом поэт». В качестве издателя он продемонстрировал журнал Воздух, в качестве поэта прочитал несколько написанных белым стихом произведений - наблюдений за повседневной жизнью не без иронии, вторых и третьих смыслов. А потом и их переводы, которые мне показались гораздо худше оригинала, возможно, я ослышалась, но «рыжий мальчик» был переведен как «red boy».

Второй читала Степанова, ее стихи напомнили мне Пастернака — единство совершенной ритмом и рифмой формы и содержания. И тоже не без иронии, нечто вроде «я лежи под пледом с кремом на роже». Впрочем, на слух стихи воспринимались тяжело, это нечто зля визуального восприятия. Переводы ее в исполнении англичанина звучали вполне прилично.

Последним выступил Лев Эпштейн, который, попеременно с англичанином, прочитал длинную поэму в прозе «о жизни» со свадьбой и похоронами, с юмором и прямо-таки вещественными образами жизни прошлого века ь крыжовником и дачей. В американском (британцу слышно) переводе особенно запомнилось вежливое «Please, write», как эквивалент повелительного русского «Пишите». Книга, из которой читал Лев Эпштейн, в отличие от книг молодых поэтов, была потерта от долгого использования, напоминая старую кожанную куртку, которая пусть и не новая и блестящая, выглядит удобной, обжитой и прослужит еще десять лет.

Публика вежливо слушала, хлопала. Задавать вопросы, как обычно бывает, никто не вызвался. «Не люблю, когда докладчик агонизирует», мысленно процитировала я и решила выпендриться: — Вопрос ко всем. Не кажется ли Вам, что как фри джаз погубил джаз для широкой аудитории, современную поэзию погубила ирония?

Лев Эпштейн, в лучших Википедийных традициях опытного полемиста, ответил, что у меня нет доказательств отрицательного влияния фри джаза. Кузьмин сказал, что образованная часть населения, которая была способна воспринимать поэзию, всегда составляла небольшой процент от общего населения, непонятно, почему считается, будто это должно измениться сейчас. Что поэты всегда пишут непонятное совемренникам и воспринимаемое широкой публикой только через сотни лет.

Потом задали вопрос о том, знакомы ли авторы со своими переводчиками. В ходе обсуждения говорили, что в российской поэзии есть традиция переводов поэтов поэтами, которые сохраняют не только смысл, но и ритм и рифму переводимого. Подобная традиция отсутствует в англоговорящем мире, более того, рифма, на которой держится большая часть русской поэзии, в английской давно вышла из моды.

Хорошо сказала Мария Степанова: — Совершенный перевод в принципе невозможен. Однако только через перевод мы можем понять Иного.

Она же хорошо ответила, когда я подошла после окончания мероприятия и сказала, что слушать поэзию гораздо приятней, чем читать, возможно, это как раз необходимо широкой аудитории: — Но тогда поэзия сводится к перформансу, и не к оценке стихов, а к оценке поэта.